cколько было слов – тебя нет ♫
- Да кому ты здесь еще нужен, - воздух подгнивает от злости, мухи падают на простреленную тут и там сигаретными бычками скатерть, теряют лапки на клейкой ленте, железо во рту поет на ноту выше, чем ржавое днище дома-на-колесах. - Дармоед хуев.

Слова, которые нас убивают, самые простые. Почти детские. Его больше нет с нами. Уходи. Я тебя не люблю. Я тебя никогда не любил.

Или вот как сейчас. Правда, получается, кривая, оборванная на полуслоге, как квадрат одеяла, как не повернись - голая рука, голая нога, но все-таки правда, пусть и брошенная ему в голову, как кирпич. Такую он умеет ловить раскрытыми объятиями. Выучивается, что даже не больно. Кровавая слюнка тянется от уголка губы до ободка гнутой раковины, шатается зуб. Доброе утро, солнышко. Еще один дерьмовый день. Сколько их уже таких было? Сколько будет?

Кажется, у него был друг. Или не друг. Или не у него. Бывает замрет выключенной лампочкой, головой в горловине помятой футболки, нога в расшнурованном кроссовке упирается в матрас - и ждет. Чего? Кого? Словно по привычке - подождать помощи. Дернуть плечом, будто кто-то зовет по имени - а имени нет. Увидеть сон, в котором балкон, солнце, лижущее конопатые носы, кудрявые облака.

Проснуться и ничего из этого не найти.

А может он его друг - черный зверь на шести лапах, выходящий из деревьев, подступающих к тыльной стороне трейлерной свалки, доберманы трусливо скулят, чешут морды о прутья, затихают в самых дальних углах клетей, можно вздохнуть чуть свободнее от тишины. Он так и говорит:

- Опять пришел. Потерял кого?

И подставляет ладонь навстречу зубастой пасти, горячему носу. Зверь ворчит, ластится, требовательно заглядывает в глаза. Лижет горячим языком щеки, иногда тянет куда-то в чащу за край куртки, словно пытается увести. Иногда они идут, а потом он просыпается и не помнит.

Но зверь приходит так редко, что со временем в него становится все труднее верить, будто все, что дальше трейлера и тяжелой руки Железнозубого, его слюнявых псов, серого-серого города, куда его посылают за бутылкой и консервами, а еще сырым мясом, все - выдумка. Пустой звук. Картинка в картинке, придуманная головой, суррогат нужности, защитный заслон от кромешной тьмы, он так делает в первое время - придумывает себе не-одиночество, получается так хорошо, так складно, будто когда-то и где-то, и в правду, никогда не бывает один - общие кровати, коридоры, мысли, Железнозубый скалится, ты говоришь во сне, ядовито выплевывает, зовешь какого-то слепого и плачешь так жалобно, как кутенок ссыкливый, так бы и утопил.

И ладно. Детские слезы заканчиваются, за ними приходит злость. На себя, на это место, на имя, которое никак не вспомнить, и будто бы еще на кого, до которого не докричаться. Став старше он, наконец, может поймать это ощущение за хвост, выразить его словами, придать этому форму и вес, и слова получаются такими:

«Почему ты не приходишь за мной?»

Глупо, наивно и совершенно беспочвенно - некому приходить, никого нет, только Железнозубый, так щедро пустивший его под свою крышу - а то, что порой сажает на цепь, закрывает в темном подвале, вышибает воздух из легких, так это ничего, сопутствующий ущерб - но ощущение остается, и слова остаются, тяжелые в своей непреклонности, злые, требовательные, настоящие. Он цепляется за них изо всех сил.

Вдруг услышит кто?

Дурное утро, дурное настроение, дурное предчувствие; пирамида из пустых бутылок шатается и падает, Железнозубый злится, его злость ощущается физически, воздух становится липким, скрипучим, тело - неудобным, небезопасным, уязвимым, он знает, что сегодня обязательно будет плохо (если не совсем ужасно), просто не знает когда - выучивается предсказывать перспективы по красным сигналам, вопящим уведомлениям, поэтому старается быть незаметным, все по правилам - яйца на щербатую сковородку, скупой завтрак, кофе мазутной лужей в стакан, сам - вон с порога, кормить мясом псов. Невидимка. Тень.

Реплика с реплики.

- Блядь.

Может быть яичница оказывается пересоленной, кофе горьким, Юпитер встречается с Марсом, или, что вероятнее, Железнозубый, наконец, решает его убить. Удар по прутьям звучит приглашением, аннотацией, приговором - он машинально вскидывает голову, вопреки инстинкту самосохранения даже не поднимает рук. Может быть, он тоже устает от всего этого.

Следующий удар по ребрам - кусок арматуры любовно целует в бок, кастрюля с сырым мясом падает, доберманы заходятся в лающем хохоте. Деревья недобро шумят остатками листьев. Как же похуй.

А ты так и не пришел, отчего то думает, подставляя под удар зубы.

Они таскают его засохшую кровь в ампуле трижды в год, и трижды святой Януарий являет им с небес чудо: тромбоциты расклеиваются, кровь разжижается, Неаполь ликует. В восьмидесятые, когда чуда не произошло, девяносто одним толчком Terremoto dell'Irpinia вогнал пять тысяч мертвецов прямиком во вспаханные объятья матери земли. Святые в тот день, наверное, закрыли глаза.

«Как бы не случилось чего», говорит набожная соседка, возвращаясь домой в последний день крёстного хода: мощи Януария исправно несли неделю, но в чуде было отказано. Йорд молчит, Везувий тоже.

— Италия не видела плинианских извержений почти две тысячи лет, — она склоняет голову вбок, смотрит ему в глаза.

Он даже не прикоснулся, но что-то сжатое, как пружина, заставляет медленно отстраниться. Пространства от кожи до кожи — сантиметр — два сантиметра — три сантиметра — она выдыхает пудровым облаком извести.

Дети соседки, носящие неприятные Йорд имена и ещё менее понятную привычку приезжать из пригорода раз в месяц, пару часов назад носились по прилегающей территории. Первый падает с велосипеда почти ласково тормозя коленями и ладонями, и ласка мягкого гравия неминуемо проигрывает тонкому, почти свинячьему воплю. Дети Асгарда лишены неуверенных походок, падений, слёз, они выходят взрослыми, цельными. Тор, которого служанка, отводя глаза, отмывала от чернозёма; Тор, вытянутый из земли за обе руки, как ель; Тор, на месте рождения которого бы вырос Old Tjikko. Один забрал его практически сразу — а злится мальчик опять на неё.

— Улыбка. Подумаю, если будешь себя хорошо вести.

Гроза растворяется в обещаниях.

Она опускается обратно к пионам, по касательной задев колено Тора, — не заметила, конечно же. Земля в его руках выглядит чужеродно — будто сжал пригоршню йордовых волос и не отряхнул руки. Отвернув лицо, Йорд наощупь накрывает его ладонь своей, сдавливает несильно:

— Нет. Ты знаешь, какие глубокие ямы нужны пионам? 60х60х60 сантиметров. Утром насыпала туда дренаж: гравий и галька. Почвенная смесь, — она перехватывает инициативу, почти призрачным прикосновением перехватывает саженец из его руки, — идёт следующей.

Переходит на шёпот: «1 часть перегноя, 1 часть торфа с нейтральным pH, 2 части верхнего плодородного слоя грунта.»

— В яму засыпаем почвосмесь, — она указывает на пакет за их спинами: подай, — потом делаем бугорок, и вот сюда корневище нужно на четыре сантиметра опустить так, чтобы почки были заглублены на 5 сантиметров.

Йорд руководит его ладонью своей: Тор наверняка решит, что из ненависти. Йорд посмеивается. Покажите мне того, кто справится с пионами без каких-либо навыков.

— Остальное засыпаем грунтом. Когда ты пришёл, я заканчивала с другим кустом и мульчировала его корой.

Встаёт: возвышаться непривычно, но вид хороший. Его ладони испачканы, взгляд прикован к земле. Мысли наверняка дребезжат, но на этом её рефлексия заканчивается. Она улыбается:

— Так-то лучше.

Кладёт руку на его макушку. Волосы диковинно мягкие.

Кровь. Кровь повсюду. Таз с холодной водой, в который медленно опускаются ладони с парой царапин. Понемногу, мозг пытается воссоздать картину произошедшего не так давно: был раненый житель Ярнама, которого нужно было затащить и осмотреть его раны на столе для переливания крови. Но что-то пошло не так... Йозефка уже не помнит что именно. Но спустя, казалось бы, мгновение, глазам открылась ужасная картина: лопата в руках, окровавленная одежда и яма с трупами. Доктор понятия не имела кто они, но по одежде можно было догадаться, что жители Ярнама. Вокруг бережно лежали мешки с частями тел. Догадаться можно было по зловонию, что царило в воздухе. Девушка не могла сказать, когда в последний раз покидала стены своей клиники. Родной скрип половиц, гнетущая тишина и почти полное отсутствие ощущения опасности. Дверь держалась на удивление крепко, да и посетителей не было ровно до того недавнего времени. Тот молчаливый Охотник... что он искал? Что если всё из-за него? Тело хочет реагировать спокойно на эту новость, но подсознание крепче сжимает в руках предмет труда. Взвесив все "за" и "против", доктор Йозефка выбросила лопату и побежала по направлению к больнице, то и дело путаясь в подоле одеяния Церкви. Лестница наверх в паре шагов, но сквозняк медленно и со скрипом захлопнул дверь и за спиной послышалось рычание. Сердце забилось быстрее и руки затряслись, мысли начали путаться. Повернув голову назад и взглянув краем глаза, доктор увидела причину: заражённый пепельной кровью. В его облике уже не осталось ничего человеческого, черты лица стали волчьими, ярко светящиеся жёлтым глаза свидетельствовали о полной потере рассудка и прогрессировании болезни. В некотором роде, это – последняя остановка для заражённого. В таких случаях Церковь присылает палачей или рыцарей, как в случае со Старым Ярнамом. Соборный округ уже давно следует предать огню, но они опоздали. Девушку иногда посещали мысли о горящих улицах Ярнама, но это не то, за чем её прислали сюда. Эксперименты и исследование крови существ – вот то, что приказал Хор. Но какая-то часть девушки старалась помогать людям.

К сожалению, в случае с чудовищем перед ней помощь была бесполезна. Неосторожно пятясь назад, одна из ног коснулась лестницы из-за чего девушка чуть не споткнулась. Сердечный ритм понемногу выравнивался, но нельзя было сказать, что чувство нависающей угрозы покинуло мысли. Зверь наблюдал за каждым шагом и был готов броситься в любую секунду. Он промедлил буквально несколько секунд, после чего совершил прыжок вперёд. Йозефка вспомнила, что трость-хлыст и её пистолет остались наверху и всё, что у неё было это вера в Великих. Точно! Ибраитас! Сконцентрировав энергию в руке, доктор Церкви протянула её вперёд, моля Дочь Космоса о помощи. Ладонь превратилась в гору щупалец, которым предшествовала незаметная вспышка света. Ликантропа отбросило назад и после видимых на нём ран стало ясно: долго ему не протянуть. Но, испытывать милость Великих не хотелось. Доктор поспешила наверх, осторожно переступая через ступеньку-другую, лишь бы враг не поспел за ней. Хлопок дверью, щелчок, мнимое чувство спасения. Она была в порядке. По крайней мере, в ближайшие несколько минут или часов...

– Боже! – кровь заражённого ликантропа, что был внизу. На одежде, на коже. Резервуар с водой в метре от неё, в котором она начинает смывать с себя все следы боя и уличную грязь. Вода из чистой превращается в светло-бурую, с оттенками красного. Это уже даже не назовёшь водой, типичный яд. Протерев волосы медицинским спиртом и просушив полотенцем, Йозефка меняет одеяния на запасные, такие же. Нет времени на стирку прямо сейчас, внизу чудовище и одни боги знают, мертво ли оно или нет. Хотелось надеяться на положительный ответ. Проходя мимо окна, девушке почудилось, что луна следует за ней. Вероятно это лишь воображение, но подобная мысль заставила рот искривиться в ухмылке. Ухмылке... что!? Мозг пытался успокоить подсознание, что заразиться ей не удалось и эта мимолётная мысль не свидетельствует о том, что у неё медленно, но верно, прогрессирует безумие. Поиск таблеток в шкафчике, в антресоли... нет. Нигде нет. Проклятье!

Стук в дверь будто околдовал тело парализующим касанием. До прозвучавшего голоса было не совсем ясно кто там. Но эта аура, витавшая в воздухе... это мог быть только один человек. Тот, по которому сложно было сказать наверняка: насколько человечный он где-то глубоко внутри своей оболочки? Один замок открыт, другой, дверь с небольшим скрипом открывается и зрение не обманывает Йозефку: тот самый плащ, тот самый шлем и узоры на нём. И едкое ощущение беспомощности перед вооружённым посланником Кейнхёрста.

– Я не ожидала увидеть вас так скоро. У меня было много работы с пациентами в последнее время. – начала разговор девушка, открывая дверь нараспашку и изредка посматривая в окно, будто ожидая кого-то или что-то. – Но я получила письмо из замка, просто... не нашлось времени его прочесть. Болезнь усилилась в этом округе.

Сложно сказать, насколько это было правдой. Доктор не помнила события последних недель настолько хорошо, чтобы утверждать подобное. И причина этого – довольно затруднительна в описании...

Жизнь намеренно подбрасывает дрова в печь бесконечной рутины дней, чтобы не казалось, будто про тебя забыли. Хаас всё ещё помнит взгляды участников фестиваля Термины, пока они ехали в том злополучном поезде. Никто не ожидал, что девушка в инвалидном кресле будет хоть как-то полезна сама по себе. Она смутно помнит их образы, имена, занятия и хобби. Некоторые были более открыты, чем другие. Другие — напротив, держались поодаль. Она не знала к какой из групп себя отнести, только потому, что не была уверена, что дружба с ней будет кому-либо выгодна. В глазах некоторых она выглядела как балласт: скрип несмазанных колёс создавал много шума, а разговоры о науке не всем были ясны. Рыжеволосая девушка напоминала Оливии о её сестре. Как же было её имя... Абелла? Только в отличие от Рейлы Одри Хаас, у этой Абеллы не было столько везения. Как, впрочем, и у всех остальных участников, прибывших в Прехевиль. После пережитого возвращаться обратно не хотелось от слова "совсем". Страшно потерять способность ходить, страшнее — потерять способность мыслить; осознавать себя как человек.

Нельзя стать сильнее после пережитого в том городе. Это не было похоже на экскурсию. Всего пара дней прошло, но не покидало такое чувство, что девушка пережила курс выживания. Оливия Хаас не утратила доброту и мягкость, но научилась стрельбе. А её навыки ботаники очень пригодились в лечении ран. Однако, были случаи, когда приходилось использовать растения не по назначению. Чтобы отравлять тех... "существ". Ты убьёшь одного и это покажется кошмаром. Двух – и ничего не изменится. Она просто собиралась приехать и найти сестру. Не подписывалась на весь этот ужас. Колени бы болели, если бы ощущали хоть что-нибудь. Но руки помнят напряжение, когда приходилось подниматься по лестнице. Дрожь в плечах никуда не ушла, стоило опасности показаться на горизонте. Но бежать? Оливия не смогла бы. Один случайный камешек на дороге — падение с инвалидного кресла. Не говоря уже о мелких царапинах на лице и ладонях. Про переломы думать не хотелось. Пережитые инсульты и инвалидность были достаточным испытанием детства.

Небольшая толика покоя и умиротворения так или иначе была бы прервана год спустя... может, два? Перестаёшь считать время, когда в течение пары дней риск быть убитой составлял почти сто процентов. Письмо приходит утром, когда Оливия всё ещё не проснулась и не надела очки, крепко обнимая подушку. Кошмары не покидали её, но в последнее время не снится никакого очертания зловещей луны, загадочного человека на её фоне и башни, казалось, достигающей небес. Позавтракав, она решает проверить почтовый ящик и тут же вспоминает какая это морока — спускаться вниз. Лестница не была высокой, как и её дом, что не был богато обставлен. Родители были в отъезде уже год, но к этому Оливия постепенно привыкла, так же как и обходиться сама по себе. Жить было непросто, но самостоятельность была залогом успеха, если хочешь выжить в этом мире. Вопрос того что случилось с её сестрой не покидал Оливию с момента возвращения и даже во время её последующего лечения в течении нескольких лет. Психология, всё-таки, тонкая наука... но им нужно было побывать там же, где и она, чтобы понять, что это не "выдумки".

Справившись с назойливыми мыслями и долгим спуском по лестнице, девушка отдышалась и села в инвалидное кресло. Проехав к входной двери, она заметила лежащее на полу письмо. Превозмогая себя, учёной всё же удалось его поднять и прочитать. Её просила о встрече та девушка из поезда. Её звали Марина. Марина Домек. С религией у Хаас-старшей не было почти ничего общего, но она не отрицала, что подобная вещь имела своё место в мире. Это как отрицать положение спицы в колесе. Вроде и без неё колесо может продолжить свой ход, но выглядеть это будет... уродливо. В техническом плане. Эх, скажи Оливия это вслух, её сестра бы вступила с ней в спор по поводу техники, где старшая сестра бы оказалась загнана в угол количеством непонятной информации. Что ж, по крайней мере, она знает ботанические науки лучше и хоть чем-то может похвастаться. Что до письма...

Разговоры с Мариной возвращали ей рациональное мышление. Отвлекали в то время, когда казалось, будто сходишь с ума. Любопытная Домек умела вести разговор, чего не скажешь о той, кто читал это письмо сейчас и терялся в своих мыслях. Мисс Хаас не была охвачена паранойей и считала, что встреча поможет ей отвлечься, если будет время поделиться последними новостями и тем, что произошло спустя много лет. Кто знает, может, давняя знакомая знает то, что неизвестно нашей учёной?...

Он ищет такие места, целится в них: не прикрытая ничем молочная кожа живота, обнажённая, неиспорченная, ни пестицидов, ни чужих башмаков, сосцевидная область — трогательное место прямо за ухом, обычно укутанное волосами. Чуть ниже шея: слабая, чувствительная, Йорд не любит, когда её там трогают, прикосновения заставляют вспомнить, что тело реально. У кого-то пята, у кого-то шея.

Жестокость ей безразлична: шахтёр со исполосованным брюхом падает на землю — обратно, к ней — Йорд переварит и его, и его гроб. Тор приносит ей поделку из детского сада, очень мило, она даже улыбается и берёт его ржавые от крови ладони в свои, чтобы сказать: «глупый мальчик, знаешь, сколько во мне наделали дыр?» Его руками на направляет нож остриём ближе к её груди. «Дырой больше, дырой меньше. Нет никакой разницы.» Техногенные провалы, карстовые воронки, проседания грунта, шахты, заброшенные шахты. Где-то помог метан, в 1906 году во Франции они сами подорвались внутри, не освоив взрывчатку, после Второй Мировой войны забытые мины детонируют под землёй, и Йорд возвращает себе 405 шахтёров. «Смертным немного осталось, не думаю, что она доживут до Рагнарёка.»

Ей почти жаль, что в нём нет ничего от неё. Ни капли йотунской крови, кажется — сплошное владение Одина, асова чистота, та единственная, что принимают в Асгарде, от Йорд даже горсти чернозёма не осталось, всё забрал Всеотец. Внутренние части бёдер ныли, где-то в Мидгарде закровоточило русло реки, Йорд не сопротивлялась, просто лежала, и вся его бессмысленная жестокость была ей непонятна. Он засмеялся, чувствуя, как дрожит земля, блюющая асинхронными толчками. Имя он выбрал задолго до того, как пришёл к ней, плод развивался быстро и зло, и для того, чтобы его достать, пришлось вспороть ей живот. Тор, покрытый белым налётом, её кровью и графитовой крошкой, родившийся раньше срока, был отвратителен — не зря мидгардцы говорят «разрешиться от бремени». Йорд на него не смотрела и не видела ещё долгое время.

Она думает об этом, когда он обхватывает её, касается носом края живота, вжимается так, будто может вернуться обратно. Йорд хочет отдёрнуть руку, но он перехватывает её — знакомая настойчивость, уверенность в том, что всё ему принадлежит по праву рождения, это в тебе, милый сын, тоже от Вотана.

— И что будешь делать? Разве не весело было убивать моих внуков? Скольких йотунов вы искалечили, — свободной рукой она хватает его за волосы, жалкая хватка, бессмысленное сопротивление, — даже твой Мьёльнир вы добыли обманом.

Сдаётся, опускаясь к нему.

— Можешь съесть хоть всю мою руку, можешь разворотить лёгкие и достать сердце, можешь сварить из матки суп — больше меня в тебе не станет.

Проводит пальцем по его грязным губам, натыкается ногтем на зубы, очерчивает щеку изнутри.

— Попробуй.

hector barbossa; pirates of the caribbean

От жадности гниют кости и трюмы полнятся добычей. От жадности португальский мальчишка больше не хочет быть порядочным моряком и заглядывает в кабину капитана. У него золотые зубы сверкают призраками и волосы похожи на бесполезные канаты от парусов. Морская вода залезает в кошелёк и забирает от туда пару жизней. Морские чайки гадят прямо на шляпу.

Гектор Барбосса воровать собирался намеренно и никогда этого скрывать не собирается. Если пиратишь, то пирать до конца - без проблесков чести, без молитв и любви к чему-то другому, кроме самого пиратства. Принимай правила игры, если хочешь быть хорошим игроком, не жалуйся на их несправедливость и не пытайся переубедить других. Честь в Тортуге продают за бронзу и не отдают сдачу.

Джек и Гектор - два беспризорника, дерущиеся за внимание доброй воспитательницы. Игрушечный кораблик оказывается ею разломан на два. Море добрым никогда не было. Выпущенная в грудь пуля ощущается, как пушечное ядро. Джек смеётся, закутываясь в чёрная паруса. Гектор тянет одеяло на себя.

---

Вы скажете « Здравствуйте, а заявка на Барбоссу свободна ?», я скажу - я вас люблю.

Здесь в голове пиратские приключения, бесконечные посты о бесконечном море, интерес не только к фильмам ( хотя уже события третьего фильма заставляют желать играть ), но и всему, что было до - говорят, существуют книги по вселенной Карибского моря, но этого недостаточно. Я бы с удовольствием взял какие-нибудь вдохновения из таких пиратских "баллад" как Приключение Капитана Блада, Ассассинов : Блэк Флэг, Остров Сокровищ или сериала Чёрные Паруса.

На молодого Барбоссу предлагаю Hozier'а, потому что не могу выкинуть из своей головы. Мы же take our whiskey neat ?

Здесь хэдканоны про пиратское общество, как братство, немного гейской паники в достаточно закрытом обществе. Вам очень идёт эта новая шляпа, Гектор. Можем по-предавать друг друга и до призрачных сокровищ первой части, можем помириться - вынужденно или радостно, всё сможем. Вы главное приходите.

Я человек простой - делаю соигрокам графику, люблю думать хэды, посты пишу в спокойном ритме и в спокойном размере ( комфортнее всего где-то между 2к и 4к ), стиль варьируется от настроения.

пример поста;

[indent] Be our safeguard against the wickedness and snares of the devil.

[indent] Кислые яблоки и звук саранчи. Солнце вылезает из рукава Миссисипи и режется о высокую осоку. Ллойд жмурится в такт скрипящим на воде доскам, рассматривает свои тяжелые и неуклюжие руки, чувствует подушечки пальцев, пытается ощутить толщину кожи, тыкаясь в неё хрупкими ногтями, теребит заусенец на большом пальце. Аккуратные чистые руки. Ласковые сны, застрявшие между третьей и четвертой ресничкой.

Ллойд моет лицо холодной водой из умывальника, думает, что ему сделать на завтрак, рассматривает как по другую сторону реки сосед натягивает на удочку леску и бросает снасти в лодку ; Ллойд загадывает себе планы на день и ворочается в отталкивающей необходимости быть чем-то больше, чем просто человек. Ллойд аккуратный, тихий и спокойный сосед, с аккуратно убранным домом, к которому он явно не испытывает большой привязанности. Дом слишком пустой, чтобы его искренне любили. По выходным он уезжает в Оксфорд, по будням ездит по всей дельте реки и иногда остаётся по нескольку дней в Мемфисе. Внешне он больше похож на северянина, смотрит и говорит, как они, но соседи однажды видят его с ружьём и оленьей тушей на плече, слышат, как он работает на плантациях, шепчут о брате-пастыре и вопросов решают не задавать.

В дельте реки сегодня опять будут собирать хлопок. МакКонноры месяц назад объявили о наборе работников для полей, которые не сдали в аренду. Понабралось разного : пьяные, чёрные, бедные и безнадёжные. Ллойд присоединяется на пару дней, вынимает из кармана начальника заветную тридцатку за три дня работы и больше не приходит. Он попытался быть пьяным, попытался быть бедным, не смог стать чёрным, а безнадёжным даже признавать себя не хочет. Ручной труд обесценивается. Техника берёт своё.

Тётя зовёт на ужин.

Водонапорная башня Оксфорда уродливо улыбается, возвышаясь над уже почти никому ненужной плантацией хлопка. Городской прыщ, напоминающий, что в некоторых домах нет ни ванной, ни туалета, а за водой приходится ходить к скважинам-колодцам.

[indent] Люцифер ластится к городу, как Миссисипи, лижущая своими водами берега : когда им обоим становится мало, то начинается потоп. Он разложился на маленьких улочках, которые через десятилетие будут заброшены, распластался на трескающемся от жары асфальте, забрался в колокольчики над входными дверями в киоски, в скрип колёс и в растянутые гласные южного акцента. На переднем кресле новенького Cutlass'а лежит букет полевых цветов, газета и аккуратно упакованный тортик из недо-французской пекарни на центральной улице Оксфорда. Французской её делает разве что только вывеска и бесконечный рассказ владельца, что его предки прибыли из Парижа. Если бы он знал какой на самом деле вонючий и шумный Париж, вряд ли бы так гордился, но построив воздушный шарик, он барахтается на нём, стараясь не упасть. Люцифер достаёт иголку.

Маленькая девочка лопает мячик, потому что ей показалось интересным попробовать ударить им о машину Люцифера.

Он видел малышку на воскресной службе, она ёрзала на скамейке и хотела как можно скорее выбежать под знойное солнце. папа обещал подарить пони. Папа хранит в большом роскошном доме фотографии своих предков, среди которых удивительно много рабовладельцев. Его хлопковые поля до сих пор собирают чёрные.

Люцифер заводит автомобиль, машет рукой девчонке. Бедный мячик, совсем не бедная девочка.

[indent] Майкл усталый. Он моргает медленнее обычного, дышит чуть заломистее, с едва разлечимым хрипом, руку жмёт, как будто сам и не здесь находится. Ллойд одевается в белое, словно маленький игрушечный матрос, сошедший с 45 футовой моторной яхты, и рядом с Майклом белым себя чувствует : душа в клубок сворачивается ровно на том месте, где когда-то был другой человек.

- Как прошло твоё утро? - спрашивает Ллойд. В руках цветы, газета и тортик. Святая троица. - Я едва проснулся.

Люцифер лжёт. Он долго моет лицо холодной водой, чтобы спрятать с лица бессонную ночь, которую проводит в погоне за демонами. Ловит парочку своих собственных в голове и успокаивается.
Майкл усталый, но не из-за вчерашнего дня. Он даже не догадывается почему. Люцифер сжимает его плечо, сжимает зубы, чтобы не схватить хрупкое человеческое тело и не попробовать ему напомнит, чей разум оно на самом деле хранит, словно консервная банка.

[indent] [..] by the power of God thrust Satan down to hell

Она на Чёрную Речку едет чтобы на птиц посмотреть. Без водителя добирается, на метро, тут всегда пахнет болотом, потому и "чёрная", хрустит ледяной корочкой, пузырится тёмными провалами подо льдом. И птицы гуляют — Дуня улыбается, воробьи нахохливаются под неодобрительными взглядами прохожих, у уток клювы подмороженные, как в холодильной камере супермаркета, щупленькие бабушки голубей спасают, щедро рассыпая пряничные крошки, только ведут те до коммунальных квартир и железобетонных сталинок, никаких украшательств, зато всё практично, три комнаты, досталась от родственников. Успели за короткий срок дерьма настроить. Она греется в своём тёплом пальто, прячется от ледяного ветра в шарф, укрывающий почти до носа, волосы выпадают косой. Галки на крыше Пятёрочки узелки вяжут. Дрозд расклёвывает подмороженное яблоко, сморщившееся коричневым и неаппетитным. Телефон в сумке звенит входящими сообщениями, подруги, у Лены юбилей с мужем, они приглашены и надо ещё подарок выбрать, Аркаша обещает к ночи с работы приехать, шлёт ей фотографии, всё как в первые дни, когда сходились. Себя в зеркалах бизнес-центра, занесённые снегом парки, и птицу какую-то тоже. Дуня усмехается. Белый голубь выглядит траурно. Она кладёт руку на живот, расставляя сердечки, будто кто-то уже должен изнутри толкнуться, будто эмбрион в пару миллиметров прямо сейчас оживёт и разрастётся до трёх килограмм и двухсот грамм. Мама счастлива будет, надо сказать.. и ведь случайно вышло. Таблетки пару раз не выпила, приём у гинеколога пропустила из-за экзаменов. И вот. Значит пора. Так же говорят? Бог послал.

"Дети в любви" выписывает неровным почерком в их черновом брачном контракте Аркадий Иванович Свидригайлов, которого никто никогда на самом деле не любил. И она обещает всё это компенсировать. Держит в узде тяжёлый характер, расписывается в каждой из предложенных бумажек. Спустя год начинает искать недостатки, должны ведь они быть: иначе тошно. Ни изменить, ни обидеть толком не получается, не в чем Аркадия Ивановича попрекнуть. Подписка на доставку цветов, платья, салоны, отпуски — даже одну её, скрипя зубами, отправляет если попросит. Редкие скандалы от случайной ревности неизбежно заканчиваются хорошим сексом. А потом извинениями — Дуня фотографирует брендовые пакеты, из Картье, Фенди, Оскар де ла Рента, платья и побрякушки, и вспоминает как единственным её украшением было матушкино серебряное кольцо, а ещё цепочка золотая, тоненькая, такая что едва на шее ощущалась. Он обещает мир принести к ногам и приносит, пусть пистолет Дуня так и не отдаёт, лежит у неё на дне чемодана, на всякий случай, если хоть какой-то из ужасных слухов спустя четыре года вдруг окажется правдой.

Она обещает быть рядом и в горе, и в радости, и в болезни, и в здравии — из этого складывается их брак. Аркадий Иванович становится Аркашей, Аркаша сладкое любит, окрошку и зелёные щи, спать может двенадцать часов подряд по выходным, крепко обняв подушки, и просыпаться как ребёнок, едва она с кровати встала и в ванную отошла. Мужчины оказывается и плачут, и кричат — Дуня слизывает его слёзы, отвечает на все заданные вопросы, кажущиеся глупыми, да, она точно любит, да, точно не изменяет, и ещё двести раз "да", после главное не напоминать что он плакал, когда всё отпускает. И Аркаша опять Аркадием Ивановичем становится — улыбается, флиртует с секретаршами, в зал ходит и на пробежки, между синим и голубым поло выбирает, примеряя их по очереди, не берёт ни одно. Дуня не спорит где не надо вообще, потом легче на важном настаивать, если на двадцать одну глупость перед тем согласилась. Не мешает заваливать её деньгами, впечатлять, привозить из командировок безделицы жуткой стоимости, вышитый золотыми нитями ковёр из Абу-Даби им же был совершенно необходим. Или китайская ваза по цене годового съёма квартиры, ну и отлично, спасибо что купил, сейчас на этот вот столик поставим.. Мама Аркашу обожает. Все истории из сада прощает. Обнимает, соленья крутит и варенье на зиму готовит, тоже долюбливает, хоть и не знает, как это нужно. У Пульхерии Александровны много любви — от которой родные дети яростно отказываются. Дуня скользит ледяным взглядом по брату. Убийца и предатель. А не Роденька, не Родя, даже не Родион. Она уговаривает себя что не скучает. Что ей не тоскливо, не больно и не зло. Убийца и предатель. В сердце такой же холод, чёрный, болотистый, как на Чёрной дроздовой речке, вокруг сплошные дуэли. Метро быстро доносит её до нужного адреса. Шум, гомон, кофейни, сердце столицы, Петербург Новый год и Рождество уже встретил, теперь работает, зачёркивает в списках выполненные за январь цели. Кряквы зимуют на Мойке, мандаринки протяжно кричат. Наверное и им холодно.

Родя никуда не выходит. Зимует основательнее и крякв на Мойке, и медведей в лесных берлогах, и зима у него длится целый год — протекают недели, месяцы, годы, скоро новая жизнь, к весне почки зеленью покроются, подснежники, и Дуня уже всё посчитала пока ехала. Если беременность в январе, то родит осенью, если повезёт то не слякотной, а роскошной, кленово-красной, дубово-охровой, осиново-золотой. Они так давно не говорили нормально. Вообще не говорили — после того злосчастного сообщения, после мёртвых старушек, лихорадки, швейцарских пансионатов, за которые Аркаша бешеных денег отвалил, а она продалась с головой, ради мамы и брата, ради будущих детей. Ради себя. Тепла захотела, сытости, занавесила зеркала и показала язык отравленной Марфе Петровне. Шлюха и мразь. Стыдно с такой сестрой. Так же он думал?

Дуня больше не застывает в нерешительности у дверей, не мнётся, спокойно нажимает пальцами на кнопку звонка, перед этим снимает с рук длинные кожаные перчатки. Годы идут, мама не молодеет, они тоже кстати. Возраст близится к тридцати. Родя карьеру юридическую мог бы куда успешнее сделать, если бы не сычевал двадцать четыре на семь и чуть чаще в свет выбирался, хотя бы и с ней, контакты там налаживал. Но ему зачем?

Дверь открывается и Дуня заглядывает словно в зеркало. Как в своё отражение смотрит — волосы, глаза, скулы и форма надбровных дуг, цвет и длина ресниц, слишком много общего чтобы на всю жизнь отмахнуться. Но Дуня держится, а сегодня, побывав у врача, понимает что не может так больше. Что надо хоть что-то решить, хоть поорать когда приедет. Она распутывает шарф, изгибает в улыбке губы, и та дрожит так, будто ей опять двадцать два. Они в кафе сидят, Родя хранит страшную тайну, Дуня решает блокировать ужасного преследователя Свидригайлова, опускает голову на родное плечо. Там никогда и ни от чего нельзя было спрятаться — точно не ей. Он сам с собой не справляется.

— Я пройду? — спрашивает она, прищурившись и поправив волосы. — Привет, Родя.

Электрический неживой свет не знал жалости: с жестокостью высвечивал признаки возраста и увядания, резко очерчивал углы воротника белоснежной рубашки, показывал слой тонального крема на лице, нарочито выставлял вперед не кричащую, а визжащую ненастоящесть; он был такой, что не спрячешь изъяны, не скроешь обман, ни одной тени. Прилизанные волосы в безупречной прическе — волос к волоску, — кажутся синтетическим париком куклы. Кроваво-красные губы медленно растягиваются в пустой улыбке, не обнажающей зубы, на чашке с черным кофе не остается оттиска. Блуд не была красивой. Она была страшной. Словно кто-то в спешке натянул на себя человеческое тело, как натягивают пиджак или пальто, разрывая в рукаве подкладку, разгладил и пошел. В ней не было ничего человеческого. Внутренности ее представлялись сломанными компасами, фрагментами карт, кусками моха, который должен расти на севере, листовками "Разыскивается!" с красными лентами, привлекающими внимание, списками пропавших без вести. Человек, сидящий напротив ее и с вежливым интересом рассматривающий пестрый новодел Рыбной деревни, тоже человеком не был. Или был, но когда-то очень давно. На нем почти не осталось запахов человека. Он посмотрел на Волка разноцветными глазами, потом вернулся к неспешному разговору с пани. Блуд так и осталась сидеть с растянутой улыбкой. Начала кивать, будто кукла, послушно соглашаясь: tak, tak, tak.

Не нужно было биться о земь, обращаясь в зверя, чтобы почувствовать запахи, различать каждый. Волк делает глубокий вдох, по-собачьи встряхивает головой, ошейник привычно давит. Блуд затягивает его сильнее, смеется: собачий кайф. Официантка, которая принесла кофе, сильно болела, запах от нее был сладковатый, сахарный, будто носом ткнулся в рассыпающуюся головку рафинада. Повара на кухне достают из воняющих холодильников подпорченный кусок ветчины, заветренной до зелени с одного бока, срезают его тем же ножом, которым вчера рубили хвосты у креветок. За соседним столиком мужчина давно не менял нижнее белье, весь пропах аммиаком и гнилыми яблоками. Спутник мессира, терпеливым послушным ребенком карябающий в блокноте шахматные доски (и совсем не обращающий внимание на пряничные домики), пах чистым телом и сексом — хорошо знакомый запах покорности, вытраханного до тошноты нутра, заплетающегося языка, благодарящего за то, что с ним сделали.

Наконец Блуд встает. Она носит очень высокие неустойчивые каблуки, шаг при этом у нее мужской, широкий, нужно поспевать, почти бежать следом. Если она захочет, ее будет не догнать, даже если пуститься галопом, задыхаясь, высунув язык из волчьей пасти. Бесполезно метался он по Катынскому лесу, разгрызая березовые стволы, оставляя на их нежных шкурах зарубки, лапами протаптывая тропинки: здесь я был, здесь я уже был, я уже был здесь! Падать, носом зарываясь в землю, пытаясь так почувствовать собственный запутавшийся след... Волк запоздало хватает куртку и ключи от машины, Блуд ждет, пока он откроет для нее дверь, недовольно стучит каблуком. Садится на водительское, мотор немецкой Audi едва слышно урчит послушным зверем — ей нравятся послушные звери. Ева вчера звонила, Блуд мурлыкала со своей управляющей по телефону, в Альтхофе есть только одна точка, где пробивается сигнал сотовой вышки. Волк не спрашивает, куда они едут. Не включает навигатор, точно зная, что пока Блуд тут, с неясной улыбкой смотрящая на него в зеркало заднего вида, они не попадут ни в одну пробку, ни застрянут на железнодорожном переезде и не перепутают дороги. Даже если он сейчас втопит педаль газа, резко развернется через двойную сплошную, рванет в сторону Преголи, чтобы пробить машиной ограждение Правой набережной, все равно окажется на трассе на Гвардейск.

Здесь в салоне машины он, наконец, чувствует ее запах: сухой и травянистый, который остро щекочет нос. Сильнее, чем запах бензина и тонкой кожи сидений. Волчье обоняние в сорок раз лучше человеческого, он навсегда запомнил всех людей из ресторана, даже тех, кто окуривал себя дешевыми сигаретами в серой от дыма курилке, больше он их не забудет, сможет найти, выследить, порвать, можно быстро, можно медленно, удерживая лапой, отрывая кусок за куском, снимая мясо с ребер, придет серенький волчок и укусит за бочок... В ее отсутствие он находит в гостиничных номерах каналы с жестким порно, смотрит, не мигая, на порно с сенсорной депривацией — завязанные глаза, закрытые берушами уши, заткнутый нос, больше не способный различать даже резкие и неприятные для волков и собак запахи специй или пряностей... Блуд наклоняется к нему, шепчет: Нравится? Заставляя вздрогнуть, заскулить, закусив до железистого вкуса рот, спрятать чуть заостренные даже в человеческом обличье зубы, бутылка пива, упавшая из лап, пропитывает ворс ковра, сколько не убирай агрессивной химией, он всегда будет чувствовать аромат карамельного солода и горечь.

Волк не разговаривает без разрешения. Научился. Смотрит только перед собой, на дорогу, быстро выезжают из спальных районов, опаясывающих Калининград, по Московскому проспекту на трассу, мимо поста ДПС, устраивающих постоянный шмон на этой точке. Пейзаж быстро становится однообразным, заправки и погнутые отбойники, вокруг которых россыпь стекла и пластика. Волк не лихачит, держится знаков, зная, лихачи это те, кто играет с лихом, а ему достаточно. Сахарная официантка из ресторана посматривала на него, бросая взгляды через плечо, проходя мимо, оставляя шлейфом этот вкус, от которого наполняется слюной рот. Номер написала на чеке, но не отдала. Хлопала любопытными глазами, смотря на ошейник, краснела. Иногда просыпаются инстинкты: жрать! жрать! жрать! На вкус мясо почти все одинаковое, что официантки, что царевны, главное — это запах. Вспоминается заткнутый прищепкой нос, тяжелое дыхание через рот, как у тревожащейся нервничающей псины. Нравится? Нравится?

Дрожащие отпечатки медленными круговыми движениями отогревают пульсирующие привычной болью виски: за ними – она знает – ничего интересного, всего лишь кость, а под ней: нервные волокна, обаявшие базальные ганглии, таламус и мозжечок. Где-то между – покоится? возможно, царит? – вместилище для того, что люди называют душой. Альт поджимает губы: по факту – это лишь оцифрованные мозгом воспоминания, запятые между принятыми решениями, помойка из непереваренных мыслей и немного людской гнильцы. В любом случае, вся эта каша на запах такая же, как нечаянно забытый во включенной микроволновке дешевый ужин в пластиковых ванночках – что есть цифровое бессмертие в первую очередь, если не смерть телесного.

Альт ненароком хмурит лицо.
Таранит лопатками заляпанную мелкой моросью стену и отрешенно закуривает.

Дым преломляет навязчивый свет неоновых вывесок, похрипывающих над головой – затеряться среди одинаково несчастных лиц оказывается не так уж и сложно, но у Каннингэм на сегодня другие планы: поэтому она натянуто улыбается. Укладывает непослушные волосы за ухо и, не туша сигареты, заходит в оплеванное перегаром помещение клуба – средней паршивости гитарные рифы сдирают остатки самообладания с ее ушных перепонок: едкий гул проползает извне вовнутрь, ощущаясь там легкой вибрацией.

Не то, чтобы это было слишком приятно.

– Эй, киса, – лицо первого она заприметила, еще выходя из такси: осыпанный крестиками лопнувших капилляров нос и глаза цвета меди; они, кстати, таращились на нее сейчас, не скрывая скопившийся на дне зрачков азарт ищейки, – мне кажется, что ты должна пройти с нами.

[indent] – Да ладно? Тебе кажется?

– Ага. Я вот практически уверен, – лицо второго она не запомнила бы даже при условии, что его будут печатать на первых полосах: настолько оно… пресное. Безжизненное и тупое.

Альт выдавливает улыбку и та рисуется неестественной – хищной – расплывается кривым полумесяцем меж ямочек ее щек. В голове разносится характерный «клац» – прутья захлопнувшейся клетки ощущаются чересчур реальными – наебку выдает лишь неприятная рябь, вылизывающая побагровевшую сетчатку.

На черной помаде выступают алые градины.

[indent] – И куда же мы пойдем?

Ранчо Коронадо. Промышленная зона. 10к эдди. Ебанные десять тысяч? Это даже обидно – Альт наигранно опускает глаза, пока полирует цифровыми зрачками чужие карманы. Ждет. Кто заказчик? Кто, кто, кто, кто, кто–

Званые гости говорят не по делу – чужую болтовню довольно просто пропускать мимо ушей – сегодня мозг отчаянно жаден на смыслы. Понимает: среди них нет раннеров. Даже тот – третий, который просто молчит – не оказывает сопротивления, и это кажется настолько глупым, что тянет на выстроенную наспех ловушку. Мысленно отмечает: мало денег? Или недостаточно опыта. Тяжесть мускулов против тяжести интеллекта – забава, которая порядком поднадоела. Наверное? Может быть.

[indent] – Так что ты там говорил?..

Когда маленькая компания делает шаг за порог «Каденции», незнакомая хрипотца прерывает эфир.

Лицо наигранного смельчака кажется Альт чересчур помятым – багровые кольца на ноздрях и серебряный протез выдают в нем главную звезду этого охуенно тоскливого вечера: Джонни Сильверхенд выглядел куда хуже, чем его отполированное альтер эго на плакатах, но это не сильно ее удивляет. У рокеров всегда так – перегар, намертво вцепившаяся в лицо щетина и исцарапанные авиаторы в любое время суток: выглядит скорее комично, нежели еще как-нибудь.

Альт выдыхает злобу на влажные губы, когда коннект окончательно рвется – кто блядский заказчик?

[indent] – Ты ебанный идиот, – констатация факта. Рыцарство в эти дни лишь реликт, а вот игра в него – не более чем жалкая попытка затащить дуру в кровать. Жалкое зрелище, – неужели тебе настолько мало этой засранной сцены для самоутверждения?

Истлевший труп былой сигареты смазывается по бетону тяжелой подошвой ее ботинок, пока тонкие пальчики рваными паучьими движениями выуживают новую палочку из смятой пачки.

[indent] – Яростные попытки стать центром любого конфликта выдают в тебе закомплексованного подростка. Тебе не говорили?

артур молча наблюдает, как и привык за последние несколько лет. просто вписывает себя в картину мира невольным свидетелем всего происходящего. смотрит пристально, поджимая сухие губы и щуря глаза. в тенях передвигается, как будто вампир, боящийся выбраться на солнечный свет. он к тени привык, ему здесь больше не холодно, не одиноко и не страшно. деревья сменяются одно за другим по уже знакомому маршруту назад и вперед.

он уже даже не скажет, сколько времени провел на этом кладбище, но до секунд может посчитать, только если этого потребует ситуация. но пока все складывается так, что никто не спросит его, как долго он бродит. никто не узнает, кого он высматривает среди холмов-надгробий. никому не интересно, что он здесь забыл.

в шелесте листьев он пытается расслышать что-то с безопасного расстояния. но ему слышны лишь только завывания дворовых собак и пересуды пожилых пар, что кряхтя передвигаются от одной могилы к другой. артур их игнорирует, все его внимание приковано лишь к одной недвижимой фигуре, что склонилась над землей вдалеке.

уизли улыбается, глядя на нее. взгляд теплый и светлый, но есть в нем что-то, что, как он надеется, сибилла никогда не увидит. в нем есть желание. надобность обладать и привязать к себе. он уже делал так раньше, и прекрасно знает сценарий для их будущего. но ей его пока знать совсем не обязательно. она может и должна жить в сладком неведении, которое шлейфом сладких духов будет продолжать тянуть ее к нему, пока ловушка не захлопнется.

артур следит за ней, ловит каждое движение. вспоминает, как та выглядит, вырисовывая в голове образы самые разные. ему хотелось бы увидеть ее такой, какой она не бывает на людях. той, что бывает только за закрытыми дверьми у себя дома. но пока он может лишь представлять. размазывать по своим мыслям свои желания и ждать. за эти годы волшебник научился смирению, научился планировать и тянуть время во все нужные ему стороны.

что же ты делаешь здесь, сибилла?

может, она пришла на могилу погибшего парня?

или мужа?

что? нет, вряд ли у нее кто-то был... она ведь такая...

чистая... наивная...

что? нет, называть ее наивной глупо. с ее то даром тяжело быть легкомысленной. наверное.

хотелось бы мне узнать тебя ближе... сибилла...

он смакует ее имя на языке, гоняет его из стороны в сторону как жевательную конфету. берти боттс с любым вкусом. какой вкус был бы у сибиллы? артур проникается в свои мысли гораздо глубже, его переполняет желание подойти поближе, но он боится ее спугнуть. хотя в голове уже прокручивает сотни сценариев, что бы он мог сейчас сделать. будь они в каком-нибудь романе фифи лафолл, он бы подошел к ней сзади, обнял и прошептал какие-то в меру грязные и возбуждающие слова. от подобных фантазий его дыхание становится чуть более сбивчивым, а рука поправляет брюки в области ширинки. он хотел бы быть героем такого романа. но увы, жизнь артура уизли не чтиво для домохозяек.

да, он почитывает дамские романы в перерывах между маггловскими книгами про машиностроение и руководствами по заколдовыванию метел. и что с того? он же не хочет больше совершать ошибки прошлого. ему где-то нужно научиться, как не испоганить все очередной дурацкой идеей. и нет ничего зазорного в том, чтобы вдохновляться вымышленными героями.

черт, черт, черт.

артур ловит на себе взгляд сибиллы, которая зачем-то решила помотать головой. ему становится жутко неловко, но одновременно продолжают рождаться вселенные и истории, которые он бы сейчас рассказал, чтобы отвадить подозрения в том, что он здесь ради нее. ноги сами несут его вперед к девушке. отпираться уже поздно, как и делать вид, что он здесь залетный гость.

что ей сказать? что я, вообще, здесь делаю?

- хээй... привет... увидел тебя издалека, не хотел мешать, - слова иногда сами рвутся наружу и это черта, которую артур так и не может научиться контролировать, - я тут... эм... в общем, навещал своего сына. ну, то есть его могилу. а ты?...

артур замечает ее шарф, поддающийся потоку ветра. не в силах сдерживаться он подходит поближе и поправляет его, на секунду задерживая взгляд на ее прекрасной тонкой шее, которая манит его к себе. вовремя одернувшись он не дает себе надолго залипать в неприличном взгляде и отходит.

- холодно. как тут у тебя с... эээ... генрихом? - артур переводит взгляд на могилу, с которой считывает имя.

кто такой этот генрих? кто он для нее? неужели умершая любовь?

хорошо, что умершая.

да и как-то староват он. может, она любит совсем постарше?

Сириус часто шутит, что, мол, когда-нибудь Ремус так сильно уйдет в себя, что не сможет к ним вернуться - оттого старается быть рядом в особо вязкие дни, чтобы успеть выдернуть с той стороны словом, случайным прикосновением, спланированной диверсией, и подначивает к этому остальных смотри, мы тоже о тебе заботимся - может поэтому, уезжая на зимние каникулы в этот раз смотрит особенно неуверенно, словно и, в правду, Ремус без них покроется плесенью и умрет. Джеймс и Питер верят в него чуть больше, но никто, разумеется, не хочет его оставлять.

Особенно, перед полной луной.

Ремус апеллирует к логике, подтасовывает понятия, взывает к совести - дайте уже побыть в тишине - у него, конечно, все под контролем, и друзья ведутся, но, что более вероятно, делают вид. Все они разлетаются по своим делам, а Ремус, впервые за последние два года, остается по-настоящему один.     

Отчасти Сириус в чём-то прав. Одиночество всё ещё не беспокоит в той обязательной мере, в которой, будто бы, должно, и там где социальный протокол прописывает чувство тревоги Ремус находит успокаивающую предопределенность, когда точно знаешь, что независимо от того, каким именно будет в тот или иной момент одиночество - старой подругой с широкими безопасными объятиями или обиженной кусливой сукой, сжимающей глотку - от него все равно пострадаешь только ты сам, а это территория уже обнюханная, каждая тропинка - своя, даже самая темная. Обыкновенно это мысль успокаивает, но сейчас - грызет. Удивительно, сколько может измениться за два года - то ли Ремус успевает выучиться эгоизму (ему постоянно напоминают, что необязательно нести всё в одиночку, и он, вроде как, сдаётся уловкам Питера, напору Джеймса, требовательности Сириуса, дисциплинированной заботе Лили), то ли идея добровольной сепарации оказывается не такой уж удачной с самого начала и, несмотря на то, что оставленным Ремус начинает чувствовать себя лишь на пятый день - запахи друзей до последнего толкутся под потолком комнаты, тут и там разбросаны вещи, в спешке оставленные на кроватях (поддавшись сентиментальному порыву Ремус даже не наводит порядок прям сразу, но в итоге душное чистоплюйство так или иначе расставляет всё по своим местам - пусть и на короткий миг) - тишина уже не кажется такой дружелюбной, как раньше.

И, конечно, с приближением полнолуния не становится лучше.

Когда профессор Слизнорт говорит о новом лекарстве, открытым магом-исследователем Белби, о том, что его можно будет начать принимать уже в следующем лунном цикле, Ремус сначала не верит - его оптимизм излишне осторожен и пуглив по привычке, потому что падать тем больнее, чем сильнее ждёшь результата. Этому его учит отец - в своих болезненных экспериментах. Конечно, для таких как Лайелл Люпин, аконитовое зелье ничего не изменит, так, полумера - они так и не смогут перестать ненавидеть, бояться, желать исправить.

Внутри Ремуса, в противовес его отцу, все равно растет такое всеобъемлющее чувство радости, что хочется выкричать его наружу, пока не разорвало на части. Он не причинит вреда своим друзьям, которые из раза в раз остаются возле него. Он никому не причинит вреда.

Если, конечно, лекарство сработает.

А потом Люпин пропускает ступеньку, буквально проваливаясь в школьный коридор. Горизонт лениво заваливает набок, всего на несколько секунд, но этого достаточно, чтобы привлечь внимание случайных студентов, уже возвратившихся с каникул или никуда не уезжавших - кто-то разворачивается, чтобы помочь, но Люпин оказывается ловчее, машет рукой, все нормально. Несмотря на подлую судорогу в ноге, по-черепашьи пятится и усаживается в начале злосчастной лестницы. Идите-идите дальше, пожалуйста, проваливайте по своим делами, думает неожиданно зло, потому что противостоять последствиям своей глупости настолько явно все еще непривычно. И злится он, конечно, только на себя.

Слишком быстро, слишком рано - словно что-то внутри готовится к тому, что скоро его попытаются сдержать. Что-то злится.

Нужно туда, где не будет чужих глаз - приступы перед обращением хаотичны, проявляются по разному, и это не то, чем он готов делиться, тем более, с чужими. Становится больно смотреть глазами, слушать ушами - ощущение того, что скоро его вывернет наизнанку начинает колоть загривок. Ремус глухо бормочет:

- Казалось бы, что могло пойти не так.